Спасатель. Серые волки - Страница 33

Свой статус студента престижного вуза Мажор не ценил еще и потому, что мог не бояться армии: белый билет ему выправили заблаговременно, просто на всякий случай, сразу по достижении призывного возраста. Бумажка была окончательная, обратной силы не имела, и, если бы кто-то задался целью объявить ее недействительной и, несмотря ни на что, отправить Мажора топтать кирзу и лопать перловку пополам с гнилой капустой, ему для этого пришлось бы свернуть горы – точнее говоря, снести почти всю верхушку тогдашнего Минздрава.

Четко осознавая, что высокопоставленный папаша его убеждениями не проникнется и к его аргументам останется глух, Мажор позаботился заблаговременно спрятать подаренную предком «девятку» цвета «мокрый асфальт» в гараже у приятеля и убрать от греха подальше из квартиры ключи и документы. Посему, когда разбирательство, пройдя стадию матерного рева и стучания кулаком по столу, дошло до высказанного приказным тоном предложения сдать ключи от машины, непутевое чадо молча показало родителю шиш. Ответом на этот демарш стало предложение немедля выметаться из квартиры и больше в ней не появляться. Маман рыдала в прихожей, размазывая по лицу французскую тушь и цепляясь наманикюренными пальцами за шикарную (тоже, к слову, французскую) кожаную куртку сына с риском повредить либо тонкую телячью кожу, либо маникюр, либо и то и другое. Непоправимого, впрочем, не случилось – маман была женщина хозяйственная, бережливая и цеплялась осторожно, соблюдая разумную меру; сын гордо хлопнул дверью и удалился, в чем был. Остальное – не все, конечно, а только самое, на его взгляд, необходимое – давно лежало в багажнике «девятки», упакованное в две большие дорожные сумки.

Самым необходимым были, конечно же, не тряпки и даже не машина, а деньги. А вот их-то как раз оказалось мало: экономить Мажор не привык, накоплений не имел, и, когда финансовые вливания со стороны папаши прекратились, то, что случайно завалялось у него по карманам и углам его комнаты, растаяло в два счета. Какое-то время он протянул, кантуясь по квартирам и дачам приятелей – в основном по квартирам, потому что там иногда кормили, – и распродавая шмотки из своего гардероба. Шмотки уходили на ура, поскольку все как одна были фирменные, отменного качества, а сплошь и рядом такие, каких в Москве было просто не достать, но со временем, и притом довольно скоро, кончились и они.

Давать ему в долг перестали еще быстрее – всем было ясно, что он никогда не отдаст, а выбрасывать на ветер деньги, пусть себе и стремительно обесценивающиеся, не хотелось никому. Благородный Атос стремительно терял остатки своего благородства; он еще сохранял какой-никакой внешний лоск и продолжал разъезжать по городу на личном авто, но призрак голодной смерти уже клацал у него над ухом беззубыми челюстями, поскольку работать Мажор не умел, а главное, не хотел. Он пытался подрабатывать извозом, но этот рынок уже был поделен, на новичка смотрели косо, а бороться с трудностями и прогибаться под тех, кого всю жизнь свысока именовал быдлом, он не привык.

Однажды, колеся по Москве в расчете на случайный заработок, он заметил на обочине голосующего парня с тяжелой сумкой. Парень был высокий, костлявый, коротко, не по тогдашней моде, остриженный и одетый вполне прилично для человека, вынужденного пополнять свой гардероб изделиями подмосковных кооператоров. Физиономия у пассажира тоже была костлявая, какая-то волчья, а когда он говорил, во рту вспыхивала неприятным, дешевым блеском коронка из нержавеющей стали. На безымянном пальце правой руки бледно синела корявая татуировка в виде какого-то перстня; словом, с этим типом все было ясно, и Мажор успел пожалеть, что пустил его в машину, за секунду до того, как узнал в нем Монаха.

Монах, в отличие от него, оказался при деньгах, и уже через десять минут благородный Атос с храбрым Портосом приземлились за столиком на продуваемой холодным октябрьским сквознячком, присыпанной желтой опавшей листвой открытой веранде кооперативного кафе. Кафе выбрал Монах, и Мажор очень быстро понял, почему именно это, а не какое-либо другое: хозяин забегаловки, носатый армянин, откровенно перед ними лебезил, а когда Монах не видел, смотрел на него волком. Ежу было понятно, что речь идет о самом обыкновенном рэкете, а Мажор был не еж и недурно ориентировался в реалиях новой действительности – тогда еще не российской, а советской.

Там, в кафе, они ничего толком не успели – ни поговорить, ни вспомнить прошлое, ни обменяться новостями, ни хотя бы выпить и закусить. Они сидели, дожидаясь, когда принесут заказанный Монахом шашлык, приглядываясь, заново привыкая друг к другу и не зная, с чего начать разговор. Чтобы облегчить эту задачу, Монах спросил водки и предложил закурить. Он курил «Мальборо»; Мажор, в силу стесненных обстоятельств с некоторых пор вынужденный обходиться отечественным «пегасом», а чаще всего – сигаретами известной марки «чужие», со смесью радости и смущения потянулся к протянутой приятелем пачке, и в эту минуту в кафе вошли четверо накачанных, поперек себя шире, мордатых парней в просторных спортивных шароварах и коротких кожаных куртках. Хозяин одними глазами указал им на столик, за которым сидели приятели, качки, раздвигая стулья, дружно двинулись вперед, и Монах, убрав сигареты, коротко скомандовал: «Валим».

Повторять приглашение не пришлось: благородный Атос давно вырос, повзрослел и уже не горел желанием красиво умереть в неравном бою. К тому же верной шпаги при нем не было, как и шансов одолеть противника в кулачной драке. Посему, перепрыгнув через хлипкие перила веранды, бывший граф де ля Фер, едва поспевая за бывшим бароном дю Валлоном, бросился к коновязи – то бишь к своей «девятке», припаркованной рядом со спешно покинутым шалманом вероломного трактирщика-армянина. Заведомо многократно превосходя приятелей в боевой мощи, по части спринтерского бега противник оказался слабоват, и понесенный отставными мушкетерами урон ограничился вмятиной, оставленной на багажнике «девятки» бейсбольной битой. Нанесенный вдогонку удар был нацелен в стекло, но в последнее мгновение качок споткнулся, бита грохнула по железу, а сам он распластался на асфальте, вызвав взрыв нервного веселья в салоне стремительно удаляющейся машины.